Неточные совпадения
«Ну, всё кончено, и слава Богу!» была первая мысль, пришедшая Анне Аркадьевне, когда она простилась
в последний раз с братом, который до третьего звонка загораживал собою дорогу
в вагоне. Она
села на свой диванчик, рядом с Аннушкой, и огляделась
в полусвете спального
вагона. «Слава Богу, завтра увижу Сережу и Алексея Александровича, и пойдет моя жизнь, хорошая и привычная, по старому».
«Девочка — и та изуродована и кривляется», подумала Анна. Чтобы не видать никого, она быстро встала и
села к противоположному окну
в пустом
вагоне. Испачканный уродливый мужик
в фуражке, из-под которой торчали спутанные волосы, прошел мимо этого окна, нагибаясь к колесам
вагона. «Что-то знакомое
в этом безобразном мужике», подумала Анна. И вспомнив свой сон, она, дрожа от страха, отошла к противоположной двери. Кондуктор отворял дверь, впуская мужа с женой.
Постояв несколько секунд, она вошла
в вагон и
села на свое место.
Поперек длинной, узкой комнаты ресторана, у стен ее, стояли диваны, обитые рыжим плюшем, каждый диван на двоих; Самгин
сел за столик между диванами и почувствовал себя
в огромном, уродливо вытянутом
вагоне. Теплый, тошный запах табака и кухни наполнял комнату, и казалось естественным, что воздух окрашен
в мутно-синий цвет.
Отстранив длинного человека движением руки, она прошла
в конец
вагона, а он пошатнулся,
сел напротив Самгина и, закусив губу, несколько секунд бессмысленно смотрел
в лицо его.
Впереди, перед первым классом, стояла только небольшая толпа народа, всё еще смотревшая на тот
вагон,
в который внесли княгиню Корчагину. Остальной народ был уже весь по местам. Запоздавшие пассажиры, торопясь, стучали по доскам платформы, кондуктора захлопывали дверцы и приглашали едущих
садиться, а провожающих выходить.
Тогда Захаров объяснил ему, зачем он приехал. Дерсу тотчас стал собираться. Переночевали они
в Анучине и наутро отправились обратно. 13 июня я закончил свои работы и распрощался с Хабаровском. На станции Ипполитовка Захаров и Дерсу прожили четверо суток, затем по моей телеграмме вышли к поезду и
сели в наш
вагон.
Через год после того, как пропал Рахметов, один из знакомых Кирсанова встретил
в вагоне, по дороге из Вены
в Мюнхен, молодого человека, русского, который говорил, что объехал славянские земли, везде сближался со всеми классами,
в каждой земле оставался постольку, чтобы достаточно узнать понятия, нравы, образ жизни, бытовые учреждения, степень благосостояния всех главных составных частей населения, жил для этого и
в городах и
в селах, ходил пешком из деревни
в деревню, потом точно так же познакомился с румынами и венграми, объехал и обошел северную Германию, оттуда пробрался опять к югу,
в немецкие провинции Австрии, теперь едет
в Баварию, оттуда
в Швейцарию, через Вюртемберг и Баден во Францию, которую объедет и обойдет точно так же, оттуда за тем же проедет
в Англию и на это употребит еще год; если останется из этого года время, он посмотрит и на испанцев, и на итальянцев, если же не останется времени — так и быть, потому что это не так «нужно», а те земли осмотреть «нужно» — зачем же? — «для соображений»; а что через год во всяком случае ему «нужно» быть уже
в Северо — Американских штатах, изучить которые более «нужно» ему, чем какую-нибудь другую землю, и там он останется долго, может быть, более года, а может быть, и навсегда, если он там найдет себе дело, но вероятнее, что года через три он возвратится
в Россию, потому что, кажется,
в России, не теперь, а тогда, года через три — четыре, «нужно» будет ему быть.
Да, это были те самые глаза (и
в том, что те самые, нет уже никакого теперь сомнения!), которые сверкнули на него утром,
в толпе, когда он выходил из
вагона Николаевской железной дороги; те самые (совершенно те самые!), взгляд которых он поймал потом давеча, у себя за плечами,
садясь на стул у Рогожина.
И вот, наскучив быть столько времени под гнетом одного и того же вопроса, я
сел в одно прекрасное утро
в вагон и помчался
в Т***, никак не предполагая, что «конец» есть нечто сложное, требующее осмотров, покупщиков, разговоров, запрашиваний, хлопаний по рукам и т. п.
И вот едва мы разместились
в новом
вагоне (мне пришлось
сесть в одном спальном отделении с бесшабашными советниками), как тотчас же бросились к окнам и начали смотреть.
— Ну, Эркель, — торопливо и с занятым видом протянул
в последний раз руку уже из окна
вагона Петр Степанович, — я ведь вот
сажусь с ними играть.
— Нет, милый. Какие огороды! Какие лошади! Здесь сенаторы
садятся за пять центов
в общественный
вагон рядом с последним оборванцем…
Обер-кондуктор (взглянув на часы). Еще немножко рано, а впрочем, как вам угодно. Господа, не угодно ли
в вагоны садиться?
Великатов. Я вам после отдам, когда будете
в вагон садиться.
Во время отсутствия господина с дамой
в вагон вошло несколько новых лиц и
в том числе высокий бритый, морщинистый старик, очевидно купец,
в ильковой шубе и суконном картузе с огромным козырьком. Купец
сел против места дамы с адвокатом и тотчас же вступил
в разговор с молодым человеком, по виду купеческим приказчиком, вошедшим
в вагон тоже на этой станции.
И, продолжая трястись, сам вошел
в вагон и
сел в углу. Наклонившись к Мусе, Вернер тихо спросил ее, указывая глазами на Василия...
Ментор и Телемак забрали
в саквояжи необходимые письменные принадлежности,
сели в Петербурге
в третьеклассный
вагон Николаевской железной дороги и поехали путешествовать по России и «устраивать предприятие».
— А что тебе удивительного?
села да поехала.
В вагоне покойно, толчков нет. Ты гулять ходил, что ли?
Когда мы
сели с девушкой
в пустой
вагон, машина тронулась и свежий воздух пахнул на меня
в окно, я стала опоминаться и яснее представлять себе свое прошедшее и будущее.
— Он? Кто? Ах, да! Почему он все говорил «пятидесятилетний, но промотавшийся Вельчанинов»? почему но промотавшийся, а не и промотавшийся! Смеется, тысячу раз повторил.
В вагон сел, песню запел и заплакал — просто отвратительно; так даже жалко, — спьяну. Ах, не люблю дураков! Нищим пустился деньги раскидывать, за упокой души Лизаветы — жена, что ль, его?
В пять часов вечера я
садился в поезд.
В кармане у меня, кроме билета до Москвы, было не более семидесяти рублей, но я чувствовал себя Цезарем. Когда, после второго звонка, я поднимался
в вагон, ко мне подошел Самойленко, который до сих пор держался
в отдалении.
К счастию, звонок прервал все эти вопросы и недоразумения. Мы наскоро выпили шампанское и поспешили
в вагон, причем я, на ходу, представил друг другу Стрекозу и Прокопа. Восточный человек был уже на месте, и Прокоп, сказав мне: воля твоя, а я его буду благодарить! — подошел к нему. На что восточный человек ответил очень приветливо, протянув руку на диван и как бы приглашая Прокопа
сесть на нее.
— Верно! Только надо это понять, надо её видеть там, где её знают, где её, землю, любят. Это я, братцы мои, видел! Это и есть мой поворот. Началась эта самая война — престол, отечество, то, сё —
садись в скотский
вагон! Поехали. С год время ехали, под гору свалились… Вот китайская сторона… Смотрю — господи! да разве сюда за войной ездить? Сюда за умом! За умом надобно ездить, а не драться, да!
Вы
садитесь в коляску — это так приятно после
вагона — и катите по степной дороге, и перед вами мало-помалу открываются картины, каких нет под Москвой, громадные, бесконечные, очаровательные своим однообразием.
В Харькове
в десять часов вечера
в наш
вагон села молодая дама; у нее было милое и хорошее лицо с ясными, немножко наивными глазами.
—
В потемках вы, чего доброго, с площадки свалитесь.
Садитесь, а когда подъедем к станции, вы и найдете свой
вагон.
Садитесь!
— Я
сяду без билета! — воскликнул Горданов и бросился к
вагону, но
в это время прозвучал третий звонок, локомотив визгнул и поезд покатил, рассыпая искры.
Сдав вещи комиссионерам, он сам
сел с Глафирой
в фиакр и через час уже ехал с нею
в первоклассном
вагоне по Северной железной дороге.
Подтягин машет рукой, вздыхает и выходит из
вагона. Идет он
в служебный
вагон,
садится изнеможенный за стол и жалуется...
Высунувшись наружу и глядя назад, я видел, как она, проводив глазами поезд, прошлась по платформе мимо окна, где сидел телеграфист, поправила свои волосы и побежала
в сад. Вокзал уж не загораживал запада, поле было открыто, но солнце уже
село, и дым черными клубами стлался по зеленой бархатной озими. Было грустно и
в весеннем воздухе, и на темневшем небе, и
в вагоне.
Поезд дал свисток и начал замедлять ход. Хромой косарь поспешно встал, захватил свой зипун и перешел
в соседний
вагон; там ой
сел на лавочку за дверью. Поезд остановился.
На станции Провалье, — а такая есть на Донецкой дороге, —
в его
вагон вошел белокурый господин, средних лет, пухлый, с поношенным портфелем, и
сел против.
— Ну,
садись, полезай
в вагон! — торопили унтер-офицера. Его подхватили под руки и подняли
в вагон. Он, рыдая, рвался наружу к рыдающей бабе с качающимся на руке ребенком.